Неточные совпадения
Молодой гувернер Ивиных, Herr Frost, с позволения
бабушки сошел с нами в палисадник,
сел на зеленую скамью, живописно сложил ноги, поставив между ними палку с бронзовым набалдашником, и с видом человека, очень довольного своими поступками, закурил сигару.
Он вытаращил глаза на нее, потом на
бабушку, потом опять на нее, поерошил волосы, взглянул мельком в окно, вдруг
сел и в ту же минуту вскочил.
— Здравствуйте, Полина Карповна! — живо заговорила
бабушка, переходя внезапно в радушный тон, — милости просим,
садитесь сюда, на диван! Василиса, кофе, завтрак чтоб был готов!
Бабушка отодвинула от себя все книги, счеты, гордо сложила руки на груди и стала смотреть в окно. А Райский
сел возле Марфеньки, взял ее за руки.
— Не случилось ли чего-нибудь неприятного,
бабушка? — спросил он,
садясь против нее.
Распорядившись утром по хозяйству,
бабушка, после кофе, стоя сводила у бюро счеты, потом
садилась у окон и глядела в поле, следила за работами, смотрела, что делалось на дворе, и посылала Якова или Василису, если на дворе делалось что-нибудь не так, как ей хотелось.
Марфенька вдруг покраснела, отошла и
села в угол.
Бабушка пристально поглядела на нее и начала опять, тоном ниже и медленнее.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал
бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью
сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
— Нет,
бабушка, — я
сяду к вам, а вы лягте. Я все расскажу — и свечку потушите…
Райский сделал всем полупоклон и
сел подле
бабушки, прямо на диван. Общее движение.
К
бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что по тому только, как он входил к ней,
садился, смотрел на нее, можно было заключить, что он любил ее без памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости, хотя был ежедневным ее гостем.
— А еще — вы следите за мной исподтишка: вы раньше всех встаете и ждете моего пробуждения, когда я отдерну у себя занавеску, открою окно. Потом, только лишь я перехожу к
бабушке, вы избираете другой пункт наблюдения и следите, куда я пойду, какую дорожку выберу в саду, где
сяду, какую книгу читаю, знаете каждое слово, какое кому скажу… Потом встречаетесь со мною…
Аня. Я теперь покойна. В Ярославль ехать не хочется, я не люблю
бабушку, но все же я покойна. Спасибо дяде. (
Садится.)
Он зажег серную спичку, осветив синим огнем свое лицо хорька, измазанное сажей, высмотрел свечу на столе и, не торопясь,
сел рядом с
бабушкой.
Снова началось что-то кошмарное. Однажды вечером, когда, напившись чаю, мы с дедом
сели за Псалтырь, а
бабушка начала мыть посуду, в комнату ворвался дядя Яков, растрепанный, как всегда, похожий на изработанную метлу. Не здоровавшись, бросив картуз куда-то в угол, он скороговоркой начал, встряхиваясь, размахивая руками...
Нередко на эти беседы приходила
бабушка, тихо
садилась в уголок, долго сидела там молча, невидная, и вдруг спрашивала мягко обнимавшим голосом...
Бабушка взяла руки его,
села рядом с ним и тихонько, легко засмеялась.
Потом, как-то не памятно, я очутился в Сормове, в доме, где всё было новое, стены без обоев, с пенькой в пазах между бревнами и со множеством тараканов в пеньке. Мать и вотчим жили в двух комнатах на улицу окнами, а я с
бабушкой — в кухне, с одним окном на крышу. Из-за крыш черными кукишами торчали в небо трубы завода и густо, кудряво дымили, зимний ветер раздувал дым по всему
селу, всегда у нас, в холодных комнатах, стоял жирный запах гари. Рано утром волком выл гудок...
Я, с полатей, стал бросать в них подушки, одеяла, сапоги с печи, но разъяренный дед не замечал этого,
бабушка же свалилась на пол, он бил голову ее ногами, наконец споткнулся и упал, опрокинув ведро с водой. Вскочил, отплевываясь и фыркая, дико оглянулся и убежал к себе, на чердак;
бабушка поднялась, охая,
села на скамью, стала разбирать спутанные волосы. Я соскочил с полатей, она сказала мне сердито...
Потом он вошел в кухню встрепанный, багровый и усталый, за ним —
бабушка, отирая полою кофты слезы со щек; он
сел на скамью, опершись руками в нее, согнувшись, вздрагивая и кусая серые губы, она опустилась на колени пред ним, тихонько, но жарко говоря...
Набежала куча девок, проворно накрыли стол в зале, и мы вместе с
бабушкой и тетушкой очень скоро
сели за обед.
Петенька вошел как-то вяло, поцеловал у отца руку, потом соблюл тот же церемониал относительно
бабушки, поклонился Евпраксеюшке и
сел.
После обеда Порфирий Владимирыч удалился спать, услав предварительно Евпраксеюшку на
село к попу; Арина Петровна, отложив отъезд в Погорелку, тоже ушла в свою комнату и, усевшись в кресло, дремала. Петенька счел это время самым благоприятным, чтоб попытать счастья у
бабушки, и отправился к ней.
Сели у ворот на лавку, собака легла к ногам нашим, разгрызая сухой крендель, а
бабушка рассказывала...
Я не узнавал
бабушки: скромно поджав губы, незнакомо изменив все лицо, она тихонько
садилась на скамью у двери, около лохани с помоями, и молчала, как виноватая, отвечая на вопросы сестры тихо, покорно.
Наверное, я и убежал бы куда-то, но на Пасхальной неделе, когда часть мастеров уехала домой, в свои
села, а оставшиеся пьянствовали, — гуляя в солнечный день по полю над Окой, я встретил моего хозяина, племянника
бабушки.
— Не твое, — сказала
бабушка. — А коли хочешь,
садись с нами, и на тебя хватит.
Вечером, когда дед
сел читать на псалтырь, я с
бабушкой вышел за ворота, в поле; маленькая, в два окна, хибарка, в которой жил дед, стояла на окраине города, «на задах» Канатной улицы, где когда-то у деда был свой дом.
Дедушка согласился и уехал с
бабушкой домой на своих дрогах, а Елизавета Степановна с маленьким братом
села на другие дроги.
В одну минуту запрягли двое длинных дрог: на одних
сел дедушка с
бабушкой, посадив промеж себя единственного своего наследника, драгоценную отрасль древнего своего дворянского рода; на других дрогах поместились три тетки и парень Николашка Рузан, взятый для того, чтоб нарыть в плотине червяков и насаживать ими удочки у барышень.
Садясь за стол, ни
бабушка, ни внучка не перекрестились.
Меж тем прошла в этом неделя; в один день Ольга Федотовна ездила в соседнее
село к мужику крестить ребенка, а
бабушке нездоровилось, и она легла в постель, не дождавшись своей горничной, и заснула. Только в самый первый сон княгине показалось, что у нее за ширмою скребется мышь…
Бабушка терпела-терпела и наконец, чтоб испугать зверька, стукнула несколько раз рукою в стену, за которою спала Ольга Федотовна.
Неизвестно, как именно она выражала ему свои извинения, но слова ее подействовали, и Патрикей после этого разговора просиял и утешился. Но, однако, он был за свою слабость наказан: сына его с этих пор за стол не сажали, но зато сам Патрикей, подавая
бабушке ее утренний кофе, всегда получал из ее рук налитую чашку и выпивал ее сидя на стуле перед самою княгинею. В этом случае он мог доставлять себе только одно облегчение, что
садился у самой двери.
Окончив разливанье, которым так любовались художественные натуры
села Протозанова, Патрикей Семеныч сходил с возвышения и становился за стулом у
бабушки, и отсюда опять продолжал давать молча тон мужской прислуге и служить предметом восторгов для наблюдавших за ним из своего секрета женщин.
Ольга Федотовна говорила, что
бабушка целые дни была на ногах, а если
садилась на минутку, то сейчас же задумывалась и потом тревожно спрашивала...
Бабушка встала с кровати, сама зажгла лампаду и,
севши потом в кресло, сказала...
Крестьяне к похвалам богобоязненности
бабушки скоро приумножили хвалу на хвалу ее разуму и справедливости.
Сёла ее богатели и процветали: крепостные ее люди покупали на стороне земли на ее имя и верили ей более, чем самим себе.
Бабушка в этот день была, по-видимому, не в таком покорном настроении духа: она как будто вспомнила что-то неприятное и за обедом, угощая у себя почетного гостя, преимущественно предоставляла занимать его дяде, князю Якову Львовичу, а сама была молчалива. Но когда архиерей, сопровождаемый громким звоном во все колокола, выехал из родного
села в карете, запряженной шестериком лучших бабушкиных коней, княгиня даже выразила на него дяде и maman свою «критику».
Поднявшись с ночлега по обыкновению на заре, мы имели возможность не заехать в
село Неклюдово, где жили родные нам по
бабушке, Кальминские и Луневские, а также и в Бахметевку, где недавно поселился новый помещик Осоргин с молодою женою: и мы и они еще спали во время нашего проезда.
— Поди, поди лучше сюда и
сядь!.. Сиди и слушай, — начинал голос, — я не пойду за тебя замуж ни за что; понимаешь: низа что на свете! Пусть мать, пусть сестры, пусть
бабушка, пусть все просят, пусть они стоят передо мною на коленях, пускай умрут от горя — я не буду твоей женой… Я сделаю все, все, но твоего несчастья… нет… ни за что! нет, ни за что на свете!
Фекла
села вместо меня;
бабушка в это время заснула в креслах, а я отправилась недалеко к подруге.
Только после обеда и приходит он к нам;
сел, долго говорил с
бабушкой, расспрашивал, что она выезжает ли куда-нибудь, есть ли знакомые — да вдруг и говорит: «А сегодня я было ложу взял в оперу; „Севильского цирюльника“ дают; знакомые ехать хотели, да потом отказались, у меня и остался билет на руках».
Вот и еще факт: даже с выигрыша, с радости, когда
бабушка раздавала всем деньги и каждого прохожего принимала за нищего, даже и тут у ней вырвалось к генералу: «А тебе-то все-таки не дам!» Это значит:
села на этой мысли, уперлась, слово такое себе дала; опасно! опасно!
— Эка девчонка-то у меня баловливая какая,
бабушка, — вымолвил мужик, целуя ребенка. — Эка озорливая девчонка-то, — продолжал он, гладя ее по головке. — Сядь-ка ты сюда, плут-девка, сядь-ка поближе к своему дядьке-то да поешь… ну, а Ванюшка где?..
— Вот,
бабушка, — так начал мужик, — было времечко, живал ведь и я не хуже других: в амбаре-то, бывало, всего насторожено вволюшку; хлеб-то,
бабушка, родился сам-шост да сам-сём, три коровы стояли в клети, две лошади, — продавал почитай что кажинную зиму мало что на шестьдесят рублев одной ржицы да гороху рублев на десять, а теперь до того дошел, что радешенек, радешенек, коли сухого хлебушка поснедаешь… тем только и пробавляешься, когда вот покойник какой на
селе, так позовут псалтырь почитать над ним… все гривенку-другую дадут люди…
А в два часа
сели обедать. Была среда, день постный, и потому
бабушке подали постный борщ и леща с кашей.
Чуду царь Салтан дивится —
А царевич хоть и злится,
Но жалеет он очей
Старой
бабушки своей:
Он над ней жужжит, кружится —
Прямо на нос к ней
садится,
Нос ужалил богатырь...
Например, когда мать Сережи упрашивала его отца сменить старосту Мироныча в
селе, принадлежащем их тетушке, за то, что он обременяет крестьян, и, между прочим, одного больного старика, и когда отец говорил ей, что этого нельзя сделать, потому что Мироныч — родня Михайлушке, а Михайлушка в большой силе у тетушки, то Сережа никак не мог сообразить этого и задавал себе вопросы: «За что страдает больной старичок, что такое злой Мироныч, какая это сила Михайлушка и
бабушка?
Потом все
сели за столы,
бабушка наложила каши две чашки, налила постное масло и подала народу. Когда все наелись, вылезли из-за столов, поблагодарили
бабушку и ушли.
Собрался народ, принесли три ковриги хлеба. Родня стала расставлять столы и покрывать скатертями. Потом принесли скамейки и ушат с водой. И все
сели по местам. Когда приехал священник, кум с кумой стали впереди, а позади стала тетка Акулина с мальчиком. Стали молиться. Потом вынули мальчика, и священник взял его и опустил в воду. Я испугался и закричал: «Дай мальчика сюда!» Но
бабушка рассердилась на меня и сказала: «Молчи, а то побью».